Горесть неизреченная [сборник] - Анатолий Бергер

— «Вот ещё, — возразил Саша, — а на что ж их кормить?» Белый, тупорылый поросёнок, тонко хрюкая, пробегал мимо, но на полдороге Сашина рука с ножом остриём вверх, как из-под земли, очутилась под ним, и нож ударил под левую переднюю ножку и тут же вынырнул из широкой ранки. «Пусть побегает, — сказал Саша, — сам упадет». Поросёнок, слабея, тяжко дыша, стал над землёй, ножки подогнулись, он ткнулся рыльцем в землю. Видеть это было страшновато. «На то и кормим, — словно бы услышал меня Саша. — Что ж с ними ещё делать?»

Он начал разделывать поросёнка. Едва Лена опустила в кастрюлю курицу, ей уже был дан поросёнок, розовый и чистый. Саша отошёл в сторону, а я наблюдал работу Лены и подавал ей всё, что она просила, в общем, был на подхвате. Все звери двора — куры, свинья с поросятами, кот Бусик, тёлка, недавно купленная, — все подошли к Лене, совались к костру, нюхали кровь и брошенные внутренности своих собратьев, а при возможности старались утащить их. Бусик уже дрался за куриные потроха с курицей, пытавшейся у него их отнять; свинья, чавкая, пожирала что-то, отхрюкиваясь от кур и мотая рылом. Одна тёлка смотрела смирно. Подошёл Саша, поправил костёр, отогнал животных: «А ну, брысь, ишь припёрлись, не видали вас». Появилась Надя. Обед был готов, я достал водку, привезённую с собой. «Приезжайте к нам в Ленинград, — говорили мы с Леной, — там своими глазами Исаакиевский собор увидите, он не хуже Пизанской башни. Да и не падает притом», — добавили мы. «Ох, хотелось бы, так хотелось бы, — вздохнул Саша, — да больно дорога денежная». — «Может, сделаешь пару буфетов, скопишь», — сказал я. «Да нет, не хватит. Я бы пошёл к архитекторам, показал свой проект спасения башни. Видно, всю жизнь тут прожить придётся». — «А нам здесь нравится!» — воскликнул я. «И мне», — подтвердила Лена. «Это вы здесь ненадолго, а так бы Ленинград во сне видели каждую ночь». — «Я и вижу», — призналась Лена. «Вот то-то и оно. А я Пизанскую башню часто во сне вижу, вообще Италию». Надя покачала головой: «Всегда он такой». — «Хороший», — улыбнулся я.

Обед подходил к концу. Никогда в жизни я не ел такого свежего бульона, такой нежной поросятины. Уже веяло вечером, день уходил. Дети ложились спать, разбрелись по курятникам и стайкам звери, успокаиваясь после столь жестокого и сытого для них дня. Бусик давно валялся на печи, и им можно было размахивать туда-сюда, что и делал Сашин Вовка, а кот не просыпался и даже глаз не открывал. Легли спать и мы после долгих пререканий — кому на кровати: хозяева укладывали нас, а мы их, в конце концов, они настояли на своём и сами улеглись на полу.

Утром надо было уезжать. «Пишите нам, — говорили мы с Леной, — и приезжайте в Ленинград». — «Может, когда и сможем», — кивал головой Саша. Мы уехали. Через несколько месяцев в декабре кончилась моя ссылка. Ленинград превратился в явь. От Саши и Нади писем не было, но в следующем году наша бывшая хозяйка тётя Надя, с которой мы изредка переписывались, сообщила, что Саша умер, доконал его диабет. Жена его, Надя, нам так и не написала. Единственное, что я могу сделать сейчас для Саши — рассказать о нём что запомнил. Жаль, что не помогло ему мумиё.

Сегодня утром лист пошёл —По всей тайге, куда ни глянешь,Слетает осени в подолМедь, золото, багрец, багрянец.

И речка ловит на ходуИ гонит вдаль напропалуюСвою добычу золотуюУ всех деревьев на виду.

И под ногами впрямь горитЗемля медлительно и пышно,И каждый шелест говоритТак явственно, что всюду слышно.

Курагино

По Тубе пошла шуга,По судьбе пошла туга,И парому не пройти,И до дому нет пути,Уплывает хмурый лёд,Убывает птичий лёт,И снега кругом, снега.По Тубе пошла шуга…

Курагино

Перестал ходить паром,Обивает снег пороги,Баба тыкву на порогеРубит длинным топором.

Сыплет семечки на печь,Разгораются уголья,Пересыпанная сольюРусская играет речь.

А за окнами бело,В белом крыши и заборыИ далёкие просторы,Где вчера еще мело.

Курагино

Река встаёт и громоздится,Белея медленно кругом,И лишь у берега дымитсяВода и лезет напролом.

К ней по истоптанному спускуИдут, сбегают второпях,И веет стариною русскойОт коромысла на плечах.

Виденье призрачной эпохи,Что разве в сердце и жива,И вёдра тихие, как вздохи,Качаются едва-едва…

Горесть неизреченная

I

Я буду объективен в каждом слове,Пускай былое станет за строкойИ скажет, не боясь ни слёз, ни крови,На призраки обид махнув рукой.

Ведь есть же что припомнить год за годом,Была же в этой дружбе Божья весть!Летели строки — дух не перевесть,И город вырастал под небосводом,

А деревца на улице твоейВздыхали, и трамваи напоследокЗвенели нам во мгле ночных огней,И дождик был таинственен и редок.

Припомнить ли высоких слов полёт,О нет, не разговоры — монологи,И то, что в грозный час произойдёт —Припомнить ли печальные итоги …

II

По улице мы шли и заглянулиВ какой-то двор, не знаю, отчего,Как бы услышав в голубином гулеС грядущим голосом строки родство.

Там у стены приземистой и тёмнойЖелтея, деревцо тянулось ввысь,Раскидывая ветки неуёмно,И ты мне вдруг сказал: «Остановись.

Взгляни — вот лучшее».И в самом деле,Узнали будто осень мы в лицо,А листья золочёные летели,И медленно дрожало деревцо.

«Вот наши судьбы, наши вдохновенья —В глухом дворе, у сумрачной стеныВозносим небесам благодаренья,Но злато строк своих терять должны.

Кто подберёт?»И мы ушли. И сноваНас улицы кружили и вели,Но я твоё навек запомнил слово,И хмурый двор, и деревцо вдали.

III